Тру спину маме в бане
Лет до пяти я ходил в баню с мамой. Обидно, брат, на год старше, меня уже ходил с отцом в мужское отделение, а я – с мамой в женское. В обще то он тоже, до недавнего времени с нами сюда ходил. Мы, это две сестры, мама и я. Сеструхи чаще всего меня и мыли, по очереди, мама только командовала: там потри, здесь потри.
В перерывах между банями, мы мылись по очереди в кладовке, так называлась ванная комната, потому, что в ней хранилось все, банные принадлежности, и всякий домашний скарб. Нам то, пацанам, особенно летом, мыться нужно было каждый день, иначе цыпками ноги и руки покроются. Да и сестры наши мылись часто, что бы ни завшиветь, на головах то косы были. Старшим братьям доставалось воды потаскать с уличной колонки – на второй этаж.
Обычно кипятили на печке, летом на дровах, а зимой на угле, ведро воды на двоих – для нас и по ведру – сестрам. В связи с нехваткой тазов, мылись по очереди. Сначала купали меня, а потом брата и наоборот – сначала мылась старшая, а потом младшая сестра. Ей на работу вставать раньше, а младшая еще в школе училась. Уже потом, когда все выросли, братья в армию ушли, сестры – замуж вышли, к нам в дом провели водопровод и канализацию. Первым делом, отец установил ванну в «кладовке» и титан на дровах. Жизнь стала цивильной, а до этого оставалась БАНЯ.
У нас на районе не было своей бани, наверное, рассчитывали на перспективу, провести в дома воду и даже газ. Поэтому мы ходили в две бани, на выбор: первую городскую или ведомственную маслозаводскую. Обе, они почти одинаково были удалены от нашего дома. Когда я был маленький, казалось, ужасно далеко. Иногда даже «на ручки» к кому-нибудь из старших просился. Потом, когда подрос, оказалось что все рядом…
В пять лет я стал интересоваться половыми различиями, да и не только я. Мои подружки по предбаннику, где мы вместе дожидались родителей, тоже с нескрываемым интересом наблюдали за фиговинкой, которая у меня болталась среди ног. А когда я спросил у мамы, почему и неё и сестер там ничего нет. Она отправила меня мыться с отцом и братьями.
Вначале это был триумф, но вскоре мне ужасно не понравилось, как папка трет меня вихоткой, так почему, то называлась мочалка. А когда я «подглядел», как дяденька онанирует в углу помывочного отделения и спросил об этом папу, он и вовсе отругал меня. А я еще долго не догадывался, что этот дядька выделывал со своим членом. Но на всякий случай, я было запросился назад, к маме в отделение. Но было уже поздно. Началась взрослая жизнь.
Вскоре мы с братом научились тереться сами, только спины друг другу терли. Он иногда, на правах старшего, контролировал, как я помылся, но сильно меня не беспокоил. Мы с удовольствием плескались в тазах, и выгнать нас из мойки было нелегко, даже когда старшие – папа и братья уже обтерлись и ждали, что бы промокнуть полотенцами наши тельца.
Была в бане еще одна забава – ПАРИЛКА. Мы сначала не понимали, чего это все дядьки, так любят туда заходить? А располагалась дверь в неё посередине моечного отделения и всегда была закрыта. Углядеть там было невозможно ничего, потому что клубы пара так и валили от туда, если кто заходил или выходил. И потом, от выходящего, пар валил, как дым от головешки, хотя вокруг было тепло и сыро.
Однажды, старшего брата отец взял с собой в парилку. Через несколько минут он выскочил оттуда распаренный, красный, как рак, но довольный. И стал, как «большой», заходить туда в следующие посещения бани. Отец учил, нужно сначала попариться, а потом уже мыться. Так он и делал. Я тоже попробовал однажды…
Накануне простояли часа два в очереди в баню, народу в этот день, что то много было. Нам то, как минимум, два шкафчика рядом нужно было, барахла то много на пятерых. В один никак не поместится. В общем, долго мы стояли, наши женщины уже домой ушли. В женское отделение не было такой очереди.
Я решился впервые с папой и братьями зайти в парилку. Зашел. Как ни странно, внутри пару не было, но жара стояла адская. Так мне показалось. Брат смеется:
— Не бойся, лезь сюда.
И на полог, на самую верхотуру, шмыг. Я было за ним, но чую, что-то не то. Остепенился, присел на средней полке. Тут и батя подоспел, а меня уже тошнит, голова кружится от жару… Ели откачали меня тогда. Я так до армии в парику и не ходил больше, боялся.
После бани, обычно мы с отцом заходили в пивную. Хорошо, что там продавали не только разливное, бочковое пиво, но и лимонад в бутылках, дорого – 12 копеек, без бутылки. Он нам, обычно, по стакану сока покупал – дешевле выходило. А себе обычно кружку пива брал. Мы все садились на лавки вдоль стены, отдыхали после бани и пили, смакуя, каждый – свое.
Да, БАНЯ. Это сейчас она для развлечения, а тогда – жизненная необходимость была. Русский человек не может без бани.
Как я мылся в женской бане Искусство
В детстве я не любил две вещи — парикмахерскую и особенно баню. Не потому, что нужно было стричься, а потом мыться… Нет, нет! Меня пугало другое: сопутствующие им неприятные переживания. Какие? Если интересно, послушайте.
До пяти лет мама купала меня дома. Нагревала на примусе в большой кастрюле воду. Затем нагретую воду переливала в оцинкованное корыто, разбавляла её холодной — ванна готова! Тут и начинала свирепствовать надо мной мочалка и буйная мыльная пена. Иногда было горячо, глаза щипало, но я стойко, пусть сквозь слёзы, терпел. Когда уж было совсем невмочь, визжал, и мама усмиряла свой пыл.
Настоящие испытания начались гораздо позже, когда меня повели стричься. Парикмахерская находилась не близко, на Кукче. Парикмахер дядя Хаим усадил меня на высоченное кресло, повязал вокруг шеи простынку и нацелил свои усы на маму:
— Как стричь баранчука, под коленку или оставить чубчик?
Мама почему-то сочувственно глянула на меня, потрепала за вихры и вздохнула:
Не успел я сообразить, что означает пароль под «коленку», как электрическая машинка зажужжала над моей головой, больно жаля, словно десятки ос. Реветь было стыдно, и я мужественно молчал. Наконец, машинка умолкла, и я увидел в зеркале размытую свою физиономию. Она показалась мне опухшей, а голова была совершенно лысая, как… коленка. Вот тут-то и дошёл до меня смысл этого слова…
Только выйдя из парикмахерской, я дал настоящую волю своим слезам. Но и эту незаслуженную обиду я вскоре забыл. Зато дома она напомнила о себе в образе соседского Гришки, когда я вышел за калитку с горбушкой намазанной яблочным джемом. Увидев меня, он прямо-таки расцвёл в щербатой улыбке.
— Лысая башка, дай немного пирожка! — пропел Гришка.
— А если не дам? — сказал я, спрятав горбушку за спину.
— Я отпущу тебе шелбан, — ехидненько пообещал Гришка. — Всем лысым полагаются шелбаны…
Он был выше меня на целый горшок и сильнее. Пришлось поделиться угощением: кому же охота получить шелбан? За это Гришка, уплетая горбушку с повидлом, дал мне умный совет:
— Колька, если кто тебя станет дразнить: «Лысая башка, дай немного пирожка!», то смело отвечай: «Сорок один, ем один!» Это помогает.
Совет дружка я применил в этот же день. В детстве мне казалось, что кушать за столом одному неинтересно и не очень хочется. Вот и на этот раз, прихватив из дома ватрушку, я выбежал на улицу. Только умостился на скамейке возле арыка, а тут, словно из-под земли, появился Латип. Подходит ко мне вразвалочку, словно гусь, и тоже, как Гришка, улыбается с издёвкой:
— Лысая башка, дай немного пирожка!
Сговорились они, что ли…
Но я вовремя вспомнил совет Гришки и громко отчеканил:
— Сорок один, ем один! — и с аппетитом надкусил ватрушку, чувствуя себя в полной неуязвимости.
Но не тут-то было!
Латип хитро сощурился и победоносно произнёс:
— Сорок восемь, половину просим!
Такого подвоха я не ожидал, и Гришка мне о нём не говорил… А может, забыл или нарочно не сказал.
Латип на целых два горшка выше Гришки и кулаки у него вон какие… Пришлось честно поделиться ватрушкой.
Пока не отросли волосы, я старался, как можно реже, показываться на улице. Было обидно от своих же дружков слышать дразнилку по поводу лысины и получать шелбаны, когда с собой не было никаких вкусностей.
С тех пор я не стригся под «коленку» и мне всегда оставляли чубчик.
Всё бы дальше было хорошо, если бы не одно ещё испытание. Какое? Если интересно, послушайте.
Было это ранней весной, и мама сказала:
— Сынок, сейчас поедем в баню! Убери кубики…
Это известие сначала меня обрадовало: предстояла интересная прогулка на трамвае в город, куда меня родители брали редко, а потом огорошило… Хотя я был и маленьким, но уже понимал, что мыться в женской бане среди голых тётенек, не приветствуется пацанами. Узнают — будут хихикать, тыкать пальцем, расспрашивать, как это недавно случилось с Латипом, когда его мама брала с собой в баню.
На Гришкин вопрос: «Ну-ка, расскажи, что там видел?», Латип долго пыхтел, краснел и, наконец, выдавил из себя: «Много-много лянга!»
Мальчишки, что были постарше, громко загыгыкали. Они понимали, о чём речь. Только Латип умолчал другое… Об этом я узнал от того же Гришки, а тот в свою очередь от взрослых. Оказывается, банщица обругала Латипову мать, сказала:
— Больше не пущу вас в баню. Парню уже надо жениться, а вы всё… Эх.
С такими невесёлыми воспоминаниями я и приехал с мамой в Обуховскую баню. Почему в Обуховскую, на другой конец города, а не поближе?
Накануне вечером я слышал разговор мамы с отцом.
— Зачем тебе с ребёнком переться в такую даль? Могли бы помыться в бане на Чорсу, — сказал отец.
— Там кругом лейки, обмылки, волосы… Кислым молоком тянет… Негигиенично! — ответила мама.
— Ладно, как знаешь, — махнул рукой отец.
Из беседы родителей мне непонятным показалось слово «негигиенично». Что-то плохое чувствовалось в нём.
И вот мы с мамой сидим на стульях в длинном плохо освещённом предбанном коридоре. Ждём своей очереди. А очередь, ой-ой, длиннющая! Какие-то тётки, старушки, девчонки. С тазами, с банным бельём, с вениками, мочалками… Резкий, громкий звонок, приглашающий мыться, слишком уж медленно продвигает очередь. А я очень не люблю ждать! Ёрзаю на месте, верчусь по сторонам. На моём лице сплошное страдание: скоро ли мы приблизимся к заветной двери, из которой изредка выходят помывшиеся счастливые тётки? Мама чувствует моё томление, гладит по спине и успокаивает: «Потерпи немного, сынок!» Моё плохое настроение замечает и девчонка чуть старше меня: большеглазая, с крупными солнечными веснушками, со смешной рыжей косичкой, конец которой затянут в худосочную «гульку». Она сидит впереди, тоже с мамой, и исподтишка дразнит меня: высовывает язык, раздувает щёки, как мой хомячок, строит рожки…
Я пытаюсь не обращать на девчонку внимания, а она распыляется пуще, и я не выдерживаю, показываю ей кулак.
— Кому это ты? — спрашивает меня мама.
— А пусть не дразнится, — говорю я.
А девчонка — вот ехидина! — как ни в чём не бывало, уже весело щебечет о чём-то со своей мамой.
— Ну, что ты, ребятёнок, боишься? Видишь, вокруг никого нет. Я отвернусь. Смело снимай трусики и ступай за мамой.
Слова банщицы придают мне уверенности, я следую её совету.
Прикрывая тазиком перед, я следую за мамой, и мы оказываемся в клубах пара, журчащей и плещущей воды, множества женских теней и приглушённых голосов… Мама выбирает свободное местечко на бетонной скамье. Ошпаривает его из шайки кипятком, усаживает меня с тазиком и начинает мыть. И странно: я начинаю чувствовать себя здесь лучше и уютнее, чем в домашнем корыте. И мыло — земляничное — не так больно щиплет глаза, и мочалка, кажется, мягче. А главное: никто на нас не обращает внимания…
Вот мама в тазик снова набрала чистой воды, окатила меня, потом принесла ещё, поставила рядом, улыбнулась:
— Поплещись, а я пока схожу в парилку!
— Только быстрее, — заканючил я, проводив её тоскливым взглядом.
Я не любил и дома пластмассовые лодочки, уточек и лебедей: мы не взяли их с собой, как это делают другие… Куда как лучше играть в тазу с водой. Хлоп ладошкой, хлоп — ещё! Только брызги в разные стороны. За игрой я даже не заметил, как ко мне подкралась та самая девчонка, что в коридоре строила мне рожицы. Косичка её была расплетена, и я не сразу узнал бы в ней ехидину, если бы не веснушки и большие глаза.
Она молча села рядом.
— Мальчик, как тебя звать? — спросила ехидина.
Мне не очень-то с ней хотелось говорить.
— Коля, — пролепетал я.
— А меня — Катя, — представилась девчонка.
Как будто так уж мне нужно было её имя!
— А сколько тебе лет?
Я растопырил на правой руке пальцы, а на левой загнул мизинчик.
— Пять с половиной, — поняла моя новая знакомая.
— Угадала, — сказал я.
— Фи-и, тютя-растютя, — с каким-то превосходством просвистела ехидина. — Я думала, что ты старше… А я уже заканчиваю первый класс!
Мне стало обидно.
— Не думай, что я маленький, — сказал я, оправдываясь. — Я уже умею читать. Сам прочитал сказку «Курочка Ряба».
— Ха-ха-ха, — захихикала ехидина, ткнула меня мыльным пальцем в нос и, шлёпая резиновыми тапочками по лужам, растаяла в парах.
Откуда-то сбоку послышался её захлёбывающийся голосок.
— Ты представляешь, мамуля, — делилась она новостью со своей мамой. — Этот Колька уже читает, а ходит в женскую баню. Ха-ха-ха!
Слёзы унижения душили меня, я готов был от такого позора ревмя-реветь, не говоря о том, чтобы я сделал с этой ехидиной, будь я старше и сильнее…
И тут возле меня выросла какая-то тень.
— Мальчик, тебя обидели? — спросила тень.
Я с трудом стал поднимать голову: тень была настолько высокой, что глаза мои еле-еле достали её «макушку». Это была незнакомая тётя. Тётя-великан, тётя-Гулливер, как из сказки. Я таких высоких раньше никогда и нигде не встречал. Она улыбалась. Такая тётя никого не даст в обиду.
— Нет, — помотал я мокрым чубчиком.
Но тут на счастье появилась мама.
— Что случилось? — спросила она обеспокоено.
— Мне показалось, что мальчик плачет, — сказала незнакомая тётя-великан, и удалилась в сторону.
Уже после бани мама мне с гордостью сказала, что тётя, которую я принял за великаншу, была знаменитая баскетболистка Рая Салимова.
Таким оказался мой первый, и последний поход в женскую баню.